В доме деда была такая традиция.
В долгие осенне-зимние вечера, когда в городе отключали свет (а это было частое явление в те годы), мы все собирались за столом, зажигали пару свечей, дед доставал мандолину и начинал:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.
Дед пел скорее душой, чем голосом, а мандолина вторила ему нежно и грустно:
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет
И грустную песню заводит,
Про Родину что-то поёт.
И я очень четко представляла эту картину, Байкал, изможденного человека, который бежал с каторги, эту лодку и все, что дальше происходило в песне. Можно сказать, что в моей голове прокручивались кадры какого-то фильма и отражались на внутреннем экране где-то в области затылка.
Затем следовало:
Славное море, священный Байкал,
Славный корабль — омулёвая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал, —
Молодцу плыть недалечко.
В моем понимании баргузин был каким-то великаном, который крутил огромный вал (как у колодца) и только много позже узнала, что так называется ветер.
Когда дед уставал, начинала петь бабушка: «Вот кто-то с горочки спустился», «Ой, цветет калина», «Окрасился месяц багрянцем».
Во время пения бабуля преображалась, становилась молодой и красивой. Бабуле подпевали мама и Уля, а мы с Милой сидели, слушали и впитывали в себя этот песенный дух.